Прот. Валентин Тимаков. Социальное направление в Русской Православной Церкви и его исторические корни в Древней Церкви

Следует заметить, что означенный период церковной жизни был сопряжён сважным этапом в области общественного самосознания российской церковной действительности в виде формулирования социальной концепции, что было выражено в одноименном документе, получившем широкую известность и серьёзный общественный резонанс. В результате сказанного возникает довольно существенная проблема в осмыслении и понимании практически нового для Русской Церкви явления. Понимание необходимо по нескольким причинам, и в первую очередь, в том смысле, насколько органично и естественно это для церковной жизни в её существе.

Резонно предположить, что подобная постановка вопроса может вызвать некоторое недоумение. Спрашивается, может ли быть что-то более желанное, продиктованное историческим моментом, чем общественная активность церковной среды, волевито и деятельно входящая в массы, чтобы помочь в решении, внутренне присущих человеку и Церкви задач? Не есть ли первейшая обязанность церковного сознания реагировать на возникающую нужду во всех её проявлениях?

Такая постановка дела предполагает логично вытекающие положительные ответы. Однако выясняется, что не всё так просто, как хотелось бы, оказывается, существуют внутренние проблемы, осложняющие однозначное решение социального вопроса. Эти моменты требуется проанализировать более подробно.

Во первых, необходимо разобраться с базовыми понятиями, а именно, какова природа социального служения, в частности, является ли она самостоятельной или входит составляющей в более крупное образование. Соответствует ли она статусу генетической преемственности социального феномена от своего корня. Наконец, что представляет собой этот духовный исток, лежащий в основе всего церковного направления, или, какое место занимало социальное служение в апостольское время, а также в последующие первохристианские века.

Итак, обратимся к первому и самому важному вопросу о природе социального служения. Необходимо сделать важную оговорку. Понятие социальности не было присуще древнему миру. Представления об общественных закономерностях, состоянии общественной среды и процессов, ими управляющих, не существовало. Это явления Нового времени и его наработки. Однако некие прототипы социального феномена могут наблюдаться в смысле процессов, принципиально похожих на те, которые мы привыкли квалифицировать под этим определением в настоящее время. Именно о них и пойдёт речь.

Принято считать, и это по существу верно, что дух и смысл собственно церковного служения Древней Церкви заключается в понимании духовности и духовного провозвестничества, т.е. Христовой миссии. Это есть основа церковного служения, в котором базовой составляющей имеет место быть личностное начало человека, где главным параметром выступает созидательная работа Духа Святого, определяющего внутреннюю атмосферу человека через упорядочение благих помыслов и искоренение дурных. Соответственно, основной вопрос этой работы сводится не столько к ликвидации грубых смертных грехов и страстей типа неверия, лжи, воровства, убийства, бандитизма, относящихся к низшим проявлениям, так сказать, первоначальным ступеням становления человека, сколько к более тонким, более трудным для искоренения вехам, и потому выступающим как главные факторы внутренней работы. Именно эта работа над помышлениями даёт залог будущего восхождения по ступеням лествицы добродетелей. В данном контексте наибольшие трудности обретаются в изживании тонких и глубоких греховных свойств: гордости, самомнения, осуждения, отсутствия жертвенности, эгоизма. Выясняется, что предложенное иерархически акцентированное расположение греховных свойств имеет свои предпосылки. Логика построения организации духовной жизни предполагает движение от центра к периферии, где доброкачественные, духовно просветленные Богом процессы имплицитно включают в себя всё остальное, т.е. внешнее. Иначе говоря, если есть преизбыток любви в сердце, то оно (сердце) обязательно поделится своим богатством со всеми остальными, формируя внешнюю среду сообразно заданному глубинному духовному настрою. Старая поговорка — начни с себя, и у тебя сложатся отношения с другими, остаётся верна во все времена и сроки.

Означенный акцент на описанном иерархическом распределении духовного делания имел необычайно сильную проявленость в Древней Церкви, в которой вся жизнь складывалась вокруг внутреннего мира, сформированного по образцам и правилам духовной расстановки: вначале любовь внутри себя, затем любовь везде и всюду. Можно с определенностью сказать, что в практике Апостольской Церкви на первое место ставилась максима духовной жизни — верующие жили одним днём и часом с единственной надеждой на встречу с Христом. В этом случае в человеке превалировало только одно сильное «желание имый разрешитися и со Христом быти» (Фил. 1, 23).

Мы сказали о вещах общеизвестных, о духовных предпосылках, существовавших в Древней Церкви, теперь следует задаться вопросом, в каком состоянии находилось в этот период интересующее нас социальное служение?

Отвечая на этот вопрос, следует сказать вполне определенно — оно было, ибо не могло отсутствовать по самому смыслу духовного делания, предполагающего в себе целостное сопряжение духовного помышления с практическим деланием. Однако вид его, масштаб, а также место имели своеобразие и специфику.

Проблема вытекает из сказанного выше — социального служения в нашем прочтении не могло быть по причине его позднейшей оформленности, и потому говорить в данном случае возможно только о специфическом виде, бытовавшем в то время и совпадавшем с нашими представлениями о социальности в своихпринципиальных смысловых узлах. Какие же поправки накладывала реальность в первые века н.э. на социальность?

Исторически христианство в первые три века своего существования было политически бесправным, загнанным в подполье. Период так и называется — катакомбным, что накладывало ограничения и диктовало условия возможного, а именно «точечного» ухаживания за близкими по общине. Другого было не дано. Естественно, создавшиеся условия определяли характер, перечень дел и круг помогающих, куда входили в основном близкие люди. Всё, что находилось за рамками общинной жизни, могло осуществляться только прикровенно по причине очевидной опасности, определяющей практику катакомбного поведения.

Таким образом, имеется некий исторический прецедент христиан раннего апостольского времени по отношению к внешнему миру в условиях катакомбного периода. Он характеризуется, как ориентированный на духовное делание, в котором социальная миссия занимает очень скромное место.

Следующий этап исторического пути христианства — время Византийской империи. Наступил период легализации. Свобода, дарованная императором Константином, стала диктовать новые условия жизни Церкви. Если в раннем, катакомбном, периоде, как упоминалось, превалировала мистическая, Богочеловеческая сторона жизненной составляющей Церкви, то теперь, по идее, должна была быть привнесена внешняя сторона. Именно так и произошло, всё христианство стало более внешним, чем внутренним, однако, это не очень сказалось на качестве социального делания. Это объясняется специфическими условиями Средневековья. Особенность в том, что мы имеем большое расхождение в содержательных сторонах экономических и политических условий тогда и сейчас. Социальная деятельность в нашей современной трактовке предполагает определенный экономический уровень, избыток продуктов производства. Говоря экономическим языком, общество имеет возможность формировать бюджет с учетом затрат на благотворительность не спорадически, а плановосистематически. Таких условий в европейском средневековье (да и ни в каком другом) мы не находим. Церковная общественная деятельность находится в это время в зачаточном состоянии. Повторимся, она имеет тот вид, который позволяют экономические возможности времени. Несмотря на то, что Церковь, например, в византийской части европейского пространства в этот период является одним из самых  обеспеченных субъектов государственной экономической жизни, тем не менее, подлинно масштабной деятельности она проявить не могла. Реально свободных денег было мало. Поэтому всё проходило в рамках более или менее крупной и полуиндивидуальной благотворительности.

Как известно, эти акции были сосредоточены, по преимуществу, вокруг монастырей и соборов. Храмы, имеющие централизованный бюджет, практически не обладали сколько-нибудь ощутимой экономической самостоятельностью и не могли выступать с масштабными благотворительными инициативами. Имела место широко принятая благотворительная миссия: странноприимные дома, больницы, богадельни, бесплатная раздача хлеба и продуктов первой необходимости в неурожайные годы, наконец, самое распространённое — раздача милостыни. Последняя форма являлась преобладающей. При каждом храме наблюдается изобилие нищих, окормляемых более состоятельными прихожанами. Но все эти формы свидетельствуют об ограниченном масштабе, никогда не достигавшем значительных размеров, сопоставимых с современным пониманием социальной деятельности, базирующейся на системных государственных основаниях. При более подробном взгляде, положение оказывается ещё серьёзнее, поскольку масштабная благотворительность была не под силу не только Церкви, но и государству. Как уже было сказано, для этого не существовало достаточных экономических предпосылок.

Пришло время задаться следующим вопросом: ограниченность социальной деятельности всецело ли объясняется только экономическими причинами или кроме них имеют место другие соображения?

  На этот вопрос следует ответить утвердительно: не только экономическая слабость определила ход истории именно таким образом. Важным элементом здесь выступают духовно-интеллектуальные причины. Речь идет о так называемой заботе о человеке в его гуманистической специфике. Это направление, обозначившись в эпоху Возрождения, достигло своего апогея в Новое время, в век просветителей. Затем эта линия разрабатывалась и достигла кульминации в ХIХ столетии. Апогей интереса к этим вопросам пришёлся на всем хорошо известный марксизм, под его влиянием превратившись в одно из центральных мест европейской философской проблематики. До этого идеи свободы, равенства, братства, провозглашённые Французской революцией, выражались слабее и фрагментарнее.

Обобщая сказанное, можем заключить, что основная причина отсутствия социальной темы вплоть до позднего Средневековья, определяется несколькими моментами: 1) безоговорочным доминированием в первом тысячелетии н.э. в христианском сознании искупительно-аскетических представлений о задачах, стоящих перед человечеством; 2) относительная экономическая слабость средневекового материального базиса; 3) замена религии Богочеловечества на религию человекобожескую, что произошло в эпоху Ренессанса.

Последний пункт, представляется наиболее существенным в смене духовных парадигм Средневековья и Нового времени. На нём следует остановиться более внимательно.

Принцип homo homini deus est знаком каждому, из него вытекают многочисленные следствия, определяющие нашу культуру, но среди них есть необычайно точно характеризующее нашу тему — это идея справедливости. Она во многом стала знаковой для всего девятнадцатого и двадцатого столетия, и тот, кто не горел всей душой, проявляя, например, сильную озабоченность положением негров в Северной Америке, тот не подходил под стереотип культурного человека. А, между тем, справедливость — не очень христианская идея и входит составляющей в духовный ареал только при определенных условиях и оговорках. Конкретно говоря, она принадлежит области права, вопросов юриспруденции и никогда не выступала на первых ролях в межрелигиозном диалоге по отработке первостепенных конфессиональных проблем христианства. Почему так и насколько это верно?

Действительно, вопрос сложный и справиться с ним с наскока не получится. Трудность коренится во внешней неуязвимости идеи. Спрашивается, разве каждый человек не чает установления некоего баланса в мировой системе противоборствующих сил, чаще всего злых и агрессивных, довлеющих над добром, красотой и любовью? Разве не портит жизнь впечатление безнаказного злодейства? Любой человек инстинктивно надеется на воздаяние всем и вся по заслугам. Соответственно, внецерковный мир очень высоко ставит справедливость в перечне нравственных координат. В современных этических системах справедливость занимает центральное место, формируя общественное мнение.

Но не совсем так в христианском понимании духовности. Приходится довольно часто говорить о том, что, с точки зрения христианства, некоторые, например, юридические категории являются нравственными, но необязательно духовными. В качестве наиболее веского соображения следует напомнить, что по большому счёту Бога справедливым назвать нельзя, Его следует именовать Милосердным. Если мы продолжим развивать свои соображения в юридической плоскости, тотчас должны будем поместить всех людей без исключения в адские недра по совершенно объективным основаниям справедливого воздаяния по заслугам.

Это говорит о том, что существо анализируемого процесса связано с общим комплексом идей, порожденных историческими сдвигами эпохи Возрождения и Реформации, когда прежние идеи первого тысячелетия по Рождестве Христовом — спасения души, заменились на идеи гуманизма и вытекающих из него свободы, демократии, права, индивидуализма. Последнее (индивидуализм), видимо, выступает главным параметром в характеристике всего узла перечисленных направлений.

Итак, можно сформулировать первый предварительный вывод. С большой долей основания следует утверждать, что социальное служение Церкви, при всей условности, есть новое явление в жизни церковной среды. Оно обусловлено новыми историческими реалиями и прямой преемственности не имеет. Получается, что сделанный вывод складывается не совсем в пользу социального служения, ибо отсутствуют два главных фактора, требуемых при таком подходе — фактор преемственности и фактор существа дела, когда доминирующий рефрен справедливости не соответствует основному перечню духовных компонент. Повторимся, в христианстве понятие справедливости, являющееся основным движителем социального делания, занимает вторичное место в общей иерархии ценностей. Эти пункты слишком важны, поскольку влекут за собой линию традиции и смысла. Если этой линии нет, то явление просто не апробировано Преданием и не реципировано церковным сознанием в достаточной мере, а, следовательно, может рассматриваться как продукт искусственный. В прошлые эпохи бо́льшего ригоризма, чем в нашу этого было вполне достаточно, чтобы исключить идею социального служения из перечня принятых к использованию рабочих тем.

Сказанное во многом справедливо и многое вызывает заслуженное сомнение, однако, здесь возникает один вопрос, не решив который мы не сможем двигаться дальше. Вопрос следующий: насколько подобный подход является приемлемым в текущий исторический момент?

Этот вопрос усиливает одно примечание. Среди прочих недостатков Церкви в её земной юдоли значится невосприимчивость церковного сознания к вызовам времени.

В известной мере подобные замечания резонны, налицо существенная инерция церковной жизни. Безусловно, она чаще всего вызвана объективными причинами, например, тяжелыми историческими гонениями в течение всего двадцатого столетия. Или другое соображение: например, не во все времена и сроки эта инерционность имела место, так, первое тысячелетие христианского бытия характеризуется необычайной быстротой отзывчивости на возникающие проблемы, а во втором тысячелетии это повторяется в ряде исторических периодов Российской истории, когда реальное действие христианских ценностей осуществило русскую культуру. Недаром русское Православие называют культурообразующей конфессией. Тем не менее, во многом, озвученная критика весома и периоды тяжелейшей стагнации наблюдаются. Спросим себя, в какой мере в наш текущий исторический момент Русская Церковь осуществляет мощение исторического пути? Ответ будет один — в минимальной. На сегодняшний день в Церкви существует только её консервативная, сохраняющая часть. Она (эта часть), безусловно, нужна и полезна, но не в состоянии осуществлять движение вперед. Мы знаем — жизнь не может замыкаться на формы прошлого, ибо по своей сути она есть движение вперед. История в любом случае будет двигаться дальше и будет строить, невзирая ни на что, но это движение может быть нехристианским в глубинно культурологическом смысле. Другими словами, может так получиться, что это перспективное движение не будет иметь подлинно содержательного наполнения. Тогда история принуждена будет сократиться, точнее сказать, она будет отмирать, ибо без Христа нет подлинной жизни, чему мы находим подтверждение в Священном Писании на примере всемирного потопа. Как мы знаем, однажды история почти завершилась, причем завершилась катастрофически.

Именно поэтому наша церковная жизнь, во многом ориентированная на прошлое, полна страхами, фобиями и комплексами о конце света, последних временах и сроках, совпавших с пришествием антихриста. Припоминания апокалиптических пророчеств, по слову Христову, безусловно, должны быть, они отрезвляют душу и способствуют её собранности, но их концентрация в единицу времени не должна превышать критическую массу. Это требование диктуется не какими-то искусственными «заморочками», но самим признаком жизненности исторического процесса, так сказать, самой его природы. Бытие создано Богом для жизни, и его видимая сторона, т.е. наш материальный мир подпадает под эту характеристику. Человечество по смыслу своего создания должно стремиться и рассчитывать на жизнь во всех её измерениях, как сегодняшнего века, так и иного эона. Мы должны всемерно укреплять историю и продолжать её по возможности дольше, а не пытаться уйти из неё, вторя направлениям древней языческой философии и различных сект, брезгливо относящихся к материальному бытию. К сожалению, часто прослеживается тенденция, такого отношения к земной истории, когда она рассматривается, как прохождение повинности. Получается, что мы не ценим и не любим предоставленного нам Богом дара и вместе с ним шанса на жизнь в этом мире.

Приведённые признаки духовного нездоровья налицо, и потому вопрос о социальном служении получает дополнительное измерение, представая во всей противоречивости. В частности, понять его в качестве основополагающего в церковной жизни невозможно, как явления больше внешнего, чем внутреннего порядка. С другой стороны, он поднимается во весь рост с требованиями текущего момента и склоняет к решению положительному.

Решить этот вопрос затруднительно, особенно в контексте первого десятилетия двадцать первого века, когда наметился очевидный перекос между двумя аспектами церковной жизни в пользу внешней деятельности. Она действительно превалирует над внутренним деланием. Молитвенная практика, как сущностный волевой акт, безусловно, уступает хозяйственным заботам, безраздельно заполнившим весь горизонт церковной жизни. Видно невооруженным взглядом, что за последние два десятилетия усилия правящей иерархии и церковного народа были по преимуществу направлены на строительный комплекс. Все и везде без конца строили и собирали, начиная коровниками и кончая соборами. Остаётся непреложным фактом — со сменой эпох все заорганизовались на социальное делание, грозящее всех поглотить в рутине бумажно-эпистолярной «тягомотины», когда отчеты по разным поводам плодятся, как тараканы, в немыслимой прогрессии. Молитвенное делание, и без того занимавшее ничтожно малое место в  умонастроении воцерковленного человека, не то, что «скукоживается», как некий существенный факт (его и в прошлом-то особенно не ощущалось), но теряется как некая потенция, желательное и идеальное, хотя и недостигаемое осуществление. Есть опасность, что оно исчезает в самом зародыше духовной жизни, как средоточие и сущность духовного мира человека. В результате, мы забываем наше подлинное назначение и путаем план первичный с вторичным. Согласимся, это не самый удачный вариант устройства жизни Церкви на пути домостроительства нашего спасения.

При всём сказанном, возникает сущственная поправка. Совершенно не из чего не следует, что, убирая, или лучше сказать, сокращая социально-общественное измерение в служении Церкви, мы автоматически гарантируем усиление духовного момента в церковной ограде. Сколько раз приходилось сталкиваться с этим вопросом и удостоверяться в противоположном, когда на выходе, при сокращении, например, строительных трудов по восстановлению хозяйства храма, обретаешь реальное замирание вообще каких-либо жизненных процессов.

Здесь мы получаем основную завязку проблемы — вопреки физическим закономерностям, в двух смежных сосудах не образуется сообщения жидкостей. Не получается заполнения пустого пространства «живой водой». В результате образуется банальная пустота. Приходится признать, остановка одного процесса вовсе не означает запуск другого, напротив, чаще всего происходит умирание. Переводя на церковный язык, отсутствие одного вида деятельности (в нашем случае социальной) ни на йоту не прибавляет деятельности духовной. Именно в сложившейся контроверзе возникает трудный для решения вопрос: по какому пути следовать дальше?

Мы описали текущее положение дел с двумя сегментами — духовным и социальным, и видим, что существующий расклад предпринятой аналитики не располагает к оптимизму. Это понятно, ибо Сцилла — потеря духовности и отсутствие подлинной молитвы, противостоит Харибде — лени, пассивности и, в целом, бездеятельности. Оба начала губительны для духовной жизни и, следовательно, нужно искать выход.

Во многом он уже найден. Об этом говорилось выше, священноначалие сформулировало официальную концепцию социальной доктрины Русской Православной Церкви, что отчасти осуществляется в наше время в связи с необычайно энергичной деятельностью нового патриарха, без устали призывающего к общему деланию. Думается, следует взглянуть на это направление положительно. Сколько бы мы ни размахивали руками и ни надрывали глотку в протесте, отстаивая духовность — молитвенного делания от этого не прибавится. Подлинная глубокая молитва очень труднодостигаемая величина. Нет ничего сложнее, труднее и одновременно прекраснее её. Можно ли достичь её каким-нибудь принудительным способом? Нет, больше того, подобное соображение в корне абсурдно, ибо она есть производное свободного духа.

Но насколько реальна возможность достичь компенсации духовных проблем средствами внешней деятельности и дисциплины? Представляется, что некая вероятность достижения нужного результата есть, и потому следует прибегнуть к ней. Кроме этого соображения существует ещё одно, о котором следует сказать особо.

Мы знаем, и об этом много говорили и писали в последние годы, что отсталое и застойное состояние современной церковной жизни в её внешней стороне во многом обусловлено историческими причинами. Все 70 лет Церковь Православная была помещена в гетто и не способна к развитию каких-либо жизненных процессов. В настоящее время образовавшийся разрыв нуждается в преодолении. Во многом, это решается активным участием Церкви в жизни общества посредством повседневной созидательной деятельности на местах, во всех сегментах социальной жизни: экономике, культуре, образовании. В определенной мере, это происходит уже не первый год. Спрашивается, почему бы не подойти к этому деланию более масштабно, упорядочено, системно? Вполне возможно, подобное решение вопроса может оказаться успешным, хотя остаётся существенное НО!

Связано это «но» с угрозой компанейщины, глупой и повальной заорганизованности и бессмысленной принудиловки для отчётности тех, кто хотел бы заниматься иным делом, более сообразным их духовному настрою. И, конечно, главное — социальное делание должно быть понимаемо как вторичное по отношению к духовно-молитвенному, на котором стояла Церковь, в лучшие периоды своей истории. За деревьями не должно терять самого леса и необходимо делать всё возможное для культивации истинно духовной жизни. В случае нарушения означенной иерархии приоритетов, церковный народ ожидает безусловное вырождение, сколь бы ни успешны были проводимые общественные мероприятия.

Москва 14.12.10