Ирина Геннадьевна Герасимова: «Сделать-то что нужно?»

Ирина Геннадьевна Герасимова

(31.01.1956 – 29.01.2009)

29 января 2009 года Ирина Геннадьевна умерла от безнадежного диагноза, а через два дня ей исполнилось бы пятьдесят три. В день рождения мы ее и похоронили. Трудно представить себе, что ярче символизирует рождение в вечную жизнь, чем такое совпадение дат. Трудно представить себе, что ее нет. Трудно представить ее без дела. Она как-то объединяла, и наши воспоминания стали братской историей о ней.

Протоиерей Валентин Тимаков

— Начало 1990-х годов для каждого из нас было необычайно благодатным, плодотворным временем, вторым Крещением Руси. Именно тогда по велению души собиралась братия. Многие начали жить и действовать в Церкви и понимать, что это значит. В истории этносов бывают подобные обострения духовного слуха.

Это были сложные времена: закончилась перестройка, и начались испытания на предмет обыкновенного выживания. Ирина Геннадьевна была натура очень деятельная, но она столкнулась с непреодолимыми житейскими трудностями бедного региона, в котором мало, где можно было заработать, и металась в поисках выхода с двумя сыновьями-подростками на руках. Она ничего не говорила о своих внутренних впечатлениях от храма, была в этом смысле человек скрытный, но по велению сердца пришла и задержалась.

Я дал время оглядеться, «угнездиться», понять, куда она пришла, чтобы могла сделать взвешенный выбор. В конечном итоге, оказался прав на ближайшие двадцать лет. Я всегда привлекал людей с осторожностью, особенно тех, у кого на лице отражался сложный характер, но убедившись, что ее приход в храм — не случайность, поставил на клирос, где благодаря труду и целеустремленности она намного обошла других, может быть, более музыкально грамотных членов братии (не будем указывать пальцем на Рубена Маратовича).

От невзгод и тяжести жизни она прибежала к Богу. Ретроспективно оценивая ситуацию, можно сказать, что она воззвала к Нему и Он ее услышал. Так мы познакомились.

Расстался я с ней еще лучше, чем встретился. После двадцати лет совместного жития и неистового труда в Церкви (она стояла рядом во всех трудностях, всегда была удивительной трудягой, богатой личностью) я проводил ее в последний путь.

Когда она умирала, это было ночью, то ли в два, то ли в три часа. Позвонила мне по телефону: «Батюшка, батюшка, — кричала она в трубку, — я умираю!» Я начал что-то говорить, пытался успокоить, поддержать, но ее телефон быстро отключился. Я поехал в больницу и застал ее уже мертвой, закрыл ей глаза и поцеловал в лоб. Таким благодатным светом все это у меня отложилось, не пересказать! До последнего мы были с ней рука об руку, не расставались, и хотя она была уже абсолютно не функциональна, она кормила меня до самого конца.

Вообще, надо сказать, что мы с ней не расстались, а соединились навечно. Смерть дала нам последнюю, самую надежную, связь, которую я ощущаю до сих пор, и необычайно скучаю. Все сложное забылось, все хорошее вышло на первый план, и былая привязанность только окрепла. Расставание превратилось в несокрушимое единство, и я верю в то, что когда умру, она встретит меня за гробом, и прошу ее об этом.

Виктор Александрович

— Я был «захожанином» и в первый раз остался на Рождество Христово, потому считаю этот день своим вторым рождением, увидел тогда в храме много новеньких, в том числе, Ирину Геннадьевну. Начал работать в Церкви. Однажды, когда мы вместе с дьяконом Олегом (тогда еще Олегом Михайловичем) долбили канаву в мерзлой земле, она подошла ко мне и в первый раз что-то спросила.

У меня очень плохая память на имена и, особенно, на отчества, а в Игнатьеве было принято называть друг друга по имени-отчеству. Я ей ответил: «Конечно, Ира, без проблем». Она вытаращила глаза. Олег Михайлович тоже как-то странно на меня смотрел, и я подумал: «Ну, вот, опять перепутал имя». А оказывается, я был первым, кто назвал ее Ирой: все звали Ириной Геннадьевной. С этого началась наша дружба.

Она готовила отцу, и я начал помогать ей с продуктами. Потом она сказала: «Давай, когда я не могу, ты будешь готовить отцу? Картошку сваришь, макароны». И я начал готовить отцу.

Потом мы подружились так сильно, как будто знали друг друга с детства. Она плакалась мне в жилетку и всегда старалась угостить чем-нибудь вкусненьким. Когда мне было тяжело, я начинал нервничать, она меня утешала, говорила: «Успокойся, отец любит». А когда она нервничала, почти те же слова говорил я. Мы вместе пришли в Церковь, оба неопытные, и вместе всему учились, поэтому и была такая взаимосвязь. Конечно, мы ссорились, как все нормальные люди, но максимум на три дня, а потом кто-то обязательно первый подходил.

Последнее время она никогда не жаловалась. Я спрашивал: «Ира, ну как?» Она говорила: «Да сам видишь». Никогда не говорила, что ей больно, плохо, что боится смерти.

Я старался ее развлекать, и, надо сказать, что мне это удавалось. Она всегда смеялась. Даже в больнице, после операции, буквально покатывалась со смеху, хотя это уже было ей больно. Не показывала, что болеет, и так до последних дней. Ей не хотелось со мной прощаться. Если я два дня не появлялся, она мне звонила, но не говорила, например, что я поросенок, а просто делала вид, что ей что-то нужно, и просила привезти.

Я был у нее за день до ее кончины. Она так же улыбалась, и у меня опять получилось ее развеселить. Как будто она готовилась, но не знала, когда наступит смерть. Как будто не хотела огорчать, что с нами расстанется.

Первый год мне казалось, что она просто уехала и скоро вернется. Действительно, ведь совсем мы не расстались, духовная связь осталась, я считаю.

Елена Геннадьевна

— В середине 1980-х годов Ирина устроилась работать к нам в музыкальную школу и сразу оказалась родной душой, я почувствовала в ней хорошего, порядочного человека. Я искала регента для игнатьевского храма, куда ходила уже два года, но и подумать не могла, что будущий регент работает в соседнем классе. А она буквально таяла, очень похудела, потому что серьезно заболел сын. Она пришла с этим ко мне, а я сказала, что можно поговорить с отцом Валентином и устроила им встречу.

Когда Ирина пришла в храм, началась новая эпоха: на правом клиросе зацвела жизнь. Это было замечательно. Она настолько хотела этим заниматься! Она с такой жадностью, с таким интересом в это вошла и погрузилась. Было видно, насколько ей интересно и хорошо. И жизнь сразу буквально забурлила. Заклокотала. То было ее детище. На этом клиросе чувствовалась радость.

И у нее духовный рост был титанический, она росла рядом с батюшкой как на дрожжах. Она погружалась в церковную жизнь, много читала, общалась и — пропитывалась, пропитывалась, особенно к концу. Ира для меня пример того, как человек должен отдавать себя в храме.

Когда мы переехали сюда, я и не думала приезжать, я думала, батюшка взял самых необходимых. Именно Ирина сказала: «Что ты все расспрашиваешь? Взяла бы да приехала». Я подумала: «А что, взять, действительно, и приехать?» Мне казалось, это очень далеко.

Я попробовала походить в другой, ближайший, храм, но было ощущение потерянности, а когда приехала, мне стало очень хорошо, комфортно, как дома. «И чего я мучилась так долго», — подумала я? Наобещала там людям и поехала за благословением, а приехала и поняла, что не уеду. И осталась. Она отплатила мне добром.

Я позвонила накануне ее смерти, примерно в полдевятого вечера, и сказала, что хочу в субботу привезти фильм по Чехову, который она хотела посмотреть, «Дядю Ваню». У нее был бодрый голос. Это стало нашим последним разговором.

Она очень точно чувствовала людей и очень чувствовала фальшь. И моментально реагировала — сразу ставила на место. «Даже продукты испортились, вот что значит, когда человек ведет себя неискренно», — в сердцах сказала однажды про нашу общую знакомую. Нам всегда было друг с другом очень интересно.

Ольга Юрьевна

— Первый раз я увидела Ирину Геннадьевну, когда мы обе только воцерковлялась. У нее было двое мальчишек, и один из них тяжело заболел. Ирина Геннадьевна обивала все пороги, совершенно отчаялась его вылечить и, наконец, пришла в храм.

Мне врезалось в память одно прощеное воскресенье, потому что я увидела, как двое сыновей, лет по четырнадцати, со слезами припали к ее плечам и просили прощения. Я вдруг поняла: вот она, настоящая жизнь! И она в Церкви. Прощеное воскресенье — мой любимый праздник.

Мы дружили и, естественно, ссорились. И батюшка просил нас мириться, а мы все-равно ссорились. И он опять просил... Потом наступало прощеное воскресенье, мы, рыдая, просили друг у друга прощения и мирились. Хорошо бы такие дни были почаще.

Она ушла по-королевски. Был январь, и в пятницу ее родные договорилась о госпитализации. Я приезжаю, а Ирине Геннадьевне ничего не налезает на ноги, потому что они очень отекли перед смертью. Я помню, мы с Ниной Дмитриевной бегаем-бегаем и ничего не можем найти, чтобы ее обуть, а она собирается идти до машины в тапочках по снегу. Меня почему-то это ввело в жуткий стопор, я представила, что она промочит ноги и будет сидеть всю дорогу с мокрыми ногами. Я так переживала по этому поводу, почему-то так за это схватилась, и мы лихорадочно думали: «Что же делать?! Что же делать?!» Не могли этого допустить. Тогда пришла удивительная идея. Мы притащили ковры и коврами выстелили дорожку до машины. Ира вышла и шла, как священник на литию, по коврам. Мы ее проводили отсюда.

Галина Юрьевна

— Когда я начала ходить в храм, Ирина Геннадьевна пела на клиросе. Мы сблизились, во время поездки на Селигер, когда она готовила, а я помогала, и с тех пор стали дружить.

Я всегда удивлялась, как она все успевала: и читала, и находила новые рецепты, и компьютер освоила, и поговорить могла на любую тему. При этом умудрялась и готовить, и принимать гостей, и шить. У нее всегда была чистота, в последний месяц только мы начали убираться.

Однажды я приехала и говорю: «Почему так чисто? Кто у тебя убирался?» Она отвечает: «Ты знаешь, я сама». Это было буквально за две недели до смерти. Просто поразительно. Но уже перед смертью, когда живот был большой, она не могла ни спать, ни сидеть и сказала: «Скорей бы это кончилось...» Хотя так хотела жить...

В воскресенье я ходила в больницу, у нее было хорошее настроение, она лежала вся обласканная, в цветах, все ей нравилось. Ей откачали воду, и она стала себя немножко лучше чувствовать. В середине недели мы созвонились и она говорит: «Ты обещала привезти голубцов или домашних котлет». До этого есть не хотела. Я говорю: «Ира, сегодня ничего нет, завтра приготовлю и привезу». Мне очень хотелось в тот день к ней поехать, но только из-за того, что она попросила чего-то привезти, я отложила нашу встречу. Ночью она умерла. Причем у нее было улучшение, какой-то подъем. Перед смертью такое бывает.

Рубен Маратович

— Был 1992 год, и события развивались так быстро, как сейчас трудно себе представить.

Я приехал в Страстную Пятницу, и батюшка ввел меня в алтарь, сразу дав задание разучить пасхальные запевы с пластинки. Это было не очень сложно, потому что я записывал ноты со слуха и потом мог брать их с собой и учить.

Каждый месяц приходил кто-то новый, и осенью в левом хоре появилась женщина, которой батюшка вскоре решил выделить клирос.

Она начала заниматься, уровень и клирос стали расти. Появлялись новые люди, которых она отбирала. Хотя она была музыкантом-баянистом, но церковную музыку начала узнавать с нуля, и это привлекло ее гораздо сильнее, чем прежняя специализация.

Она имела колоссальную работоспособность и все осваивала сама, насколько могла. В отличие от всех нас она не училась у Кустовского, но безусловно была лучшей. Очень красивый голос. Молниеносная реакция на все, что происходило на службе. Даже Кустовский знал, что наш регент владеет ситуацией.

Долгое время она была завтрапезной, с чем технологически справлялась так же блестяще. Прекрасные руки, они много чего умели.

Все называли ее Ириной Геннадьевной, кроме, может быть, Виктора, Елены Геннадьевны, и некоторых других. Она держала дистанцию, что работало на дисциплину, и порядок в трапезной и на клиросе соблюдался неукоснительный. Последние два года в Игнатьеве хор пел просто хорошо.

Ею было исписано огромное количество нот, они до сих пор живут на клиросе.

Не могу не вспомнить ее смелую фантазию в гастрономической области. Иногда по книгам, а зачастую на основании собственных идей, она придумывала что-то новое, постоянно стремилась создать то, чего не было раньше. Это было в ее характере.

Она всегда была в работе, это качество от Бога, личность проявлялась в труде .

Когда она заболела, до последнего держалась очень хорошо, и брала на себя все, что могла. Я прекрасно помню, как перед очередной субботой она позвонила и сказала, что ей очень плохо и она не пойдет на службу. Больше на клирос не выходила. Очень хорошо помню последний Покров, когда она не спала всю ночь, готовя праздничный стол. Через три с половиной месяца она умерла.

Я был у нее в больнице за несколько дней до смерти. Помню огромное количество цветов. До сих пор не могу понять, насколько она могла оценить серьезность своего состояния, но по телефону при мне говорила: «Когда выздоровею, это сделаю». До последнего включалась в жизнь. Физических сил почти не было, голос слабел, но с интересом узнавала наши новости, просила записывать службы на диктофон, что я и делал и приносил ей. Свое последнее Рождество она прослушала именно в такой записи.

Анна Алексеевна

— Когда я еще не пела, а просто стояла в храме, я довольно долго видела ее со стороны и немного побаивалась. Потом оказалась на правом клиросе, начала петь. Получала нагоняи, плакала, дальше пела. Ирина была первым человеком, который убедил меня в том, что я способна к пению, первая продемонстрировала это с наглядностью. Дальше было время тесных контактов на кухне, поскольку в Игнатьеве я много времени проводила именно там, где все было гораздо более мирно, чем на клиросе.

Отношения складывались очень сложно. Периоды бурных рыданий от обид, когда я говорила себе: «Нет, так жить нельзя!», — чередовались с периодами безмерной любви и благодарности, когда, наоборот, я думала, что только так и можно жить.

У меня нет ощущения, что мы рассталась. Она заболела, и я долгое время была уверена в том, что это образуется, тем более, что наблюдались периоды ремиссии. Даже, когда стало очевидно, что ничего сделать нельзя, мы продолжали шутить, в том числе, с ней и говорили: «Как обычно на Селигер уезжает передовой отряд, чтобы разбить лагерь и ждать, пока все приедут, так и мы ее отправляем», — потому что все, и она тоже, понимали, что она уходит. Но у нее хватало сил относиться к этому с определенным юмором. Так я и воспринимаю, что мы не расстались, что она просто передовой отряд, что ее, как самого надежного человека, который может поставить палатки и разбить бивуак, отправили туда, а мы все постепенно будем подъезжать.

Татьяна Владимировна

— Через полгода после того, как я пришла в храм, батюшка благословил меня к Ирине Геннадьевне на клирос, а она сразу на меня возложила большие надежды.

Она сказала: «У тебя данных много. Будешь петь как следует».

Я старалась изо всех сил. Потом отец Валентин благословил меня быть регентом на левом клиросе.

Ирина Геннадьевна мне помогала: учила азам сольфеджио, учила регентовать еще до Кустовского. Она говорила: «Запоминай тон, как мелодию».

Когда кто-нибудь обращался к ней за помощью, — она была просто за маму: и накормит, и напоит, и вылечит, если нужно, причем, знала, чем и как лечить, и могла своими руками все сделать. В Медведкове мы опять соединились в один хор, и я заменяла ее, когда она болела.

Она умерла в больнице. За два часа я позвонила и сказала: «Ирина Геннадьевна, возвращайтесь, сколько можно?! Все операции сделали, пора выписываться, хватит лежать в больнице. Я устала без Вас и в эту субботу жду на клиросе». Она засмеялась: «Вот, потрудись теперь», а ночью умерла. Я подумала: «Как хорошо, что я ей позвонила!»

Олег Анатольевич

— Мы познакомились с Ириной в начале 1990-х годов, когда она пришла в храм святого великомученика Георгия Победоносца. Это было Великим постом... За окном светило яркое весеннее солнце. Я дожидался отца Валентина на скамейке возле придела святого великомученика Георгия. Туда же Саша Коробова подвела и слегка взволнованную Ирину Геннадьевну, а скоро подошел отец Валентин.

Узнав в разговоре о музыкальном образовании моей новой знакомой, он посетовал на те неимоверные трудности в служении, которые испытывает без хорошего хора, и с ходу предложил ей послушание регента. Своим напором он, как мне показалось, слегка смутил Ирину Геннадьевну, еще робевшую в непривычной храмовой обстановке, но она согласилась и несла это послушание до конца своих дней.

Начало жизни в братии для каждого является непростым испытанием. Чем глубже в нее погружаешься, тем сложнее и многограннее становятся взаимоотношения. Со временем понимаешь, что скорби и трения, непременно возникающие между людьми, почти всегда являются исключительно собственными трудностями и проблемами, а окружающие лишь обостряют их и извлекают наружу. Однако вначале это сложно осознать, и человек может испытывать нешуточные обиды. Мы все прошли через эти «прописные» страдания. Ирина Геннадьевна, обладая эмоционально ярко окрашенным характером, всю гамму своих чувств привносила в клиросное послушание.

Мне особенно запомнилась атмосфера братской любви на спевках мужской части правого хора, в постоянный состав которой входили Александр Григорьевич (ныне отец Александр), Виктор Александрович и я. Из нашего трио на равных (в смысле хорового пения) Ирина Геннадьевна могла общаться только с Александром Григорьевичем — он и слышал ноты, и брал их, и выдавал «на-гора» в нужный момент. От нас с Виктором Александровичем нужно было этого старательно добиваться, причем иногда с трудом и разными способами. Поскольку элементарное знание нотных знаков отнюдь не гарантировало того, что мы произведем нужный звук, а тон, который давала Ирина Геннадьевна, был для нас не всегда повторим, то она разработала свою, авторскую, методику освоения нотной грамоты. Этот метод заключался в следующем: чтобы добиться нужной ноты, Ирина Геннадьевна, условно говоря, разместила нотный стан «от живота до горла» и почти всегда мягким прикосновением своей руки показывала, нам откуда нужно извлекать необходимый звук. Сам не понимаю, как, но ей удавалось достигать этого без травм. Только благодаря ее исключительному терпению и настойчивости, мы с Виктором Александровичем через долгие годы тренировок стали петь «Господи, помилуй...» почти безошибочно.

Александра Анатольевна

— Совершенно не помню, как с ней познакомилась, такое ощущение, что она была всегда. Мне ее ужасно не хватает.

Когда пришла, я многого не знала, например, что она потеряла любимую трапезную и что очень болезненно переживала. Наступил момент, когда отец доверил мне это послушание. «Ирина Геннадьевна, — сказал он, — будет помогать тебе с праздничными ужинами». Вот тут мы начали ругаться, и однажды я ей заявила: «Когда Вы будете завтрапезной, сделаем так, как Вы говорите». Она поникла и ушла. Я чувствую, задела, но не понимаю, чем? Она болезненно переживает. Дай, думаю, извинюсь: «Извините, — говорю, — Ирина Геннадьевна». Она мне на это отвечает: «Да уж, ты повела себя как неродной человек». Вот как. Неродной! Я была ей как родная. Вот какое было отношение. А мы, повторяю, все время ругались. Вот какое сердце.

Последние дни она просто светилась. Произошло преображение личности, и та доброта, которую близкие ощущали всегда, проявилась полностью. У нее был трудный характер, который кому-то мешал видеть ее сердце, пока она была здорова. Но наступал момент, когда ее доброта проявлялась, а когда у нее обнаружилась смертельная болезнь, характер парадоксально выправился. Это просто чудо.

Народ помнил ее прежний крутой нрав, многие боялись заходить, она принимала как заслуженное. Но многие заходили.

В день, когда ее увезли в больницу, я думаю: «Надо зайти к Ирине Геннадьевне». И закрутилась, позволила делам себя увлечь и вдруг вижу, ее ведут в шубе на выход. Внутри как кто-то крикнул: «Дура! Иди, потом жалеть будешь!!» Я бросилась и поддержала ее под другую руку. Так мы ее и вывели вдвоем, посадили в машину, и я ее перекрестила. Но это была лишь проходная процедура, и она скоро вернулась из больницы, чтобы через несколько дней лечь туда в последний раз.

Когда она умерла, была суматоха, мне стучали в дверь, но слишком нерешительно, боялись разбудить, поэтому я узнала только утром и закатила деликатной Станиславе целый скандал: «Действительно, — кричала я, — какая «ерунда»! Всего-то не была на первой панихиде!»

Сначала ушел ее голос, но пока она лежала в храме, можно было ее видеть. Потом ушло и это. Гроб заколотили, и я не успела отдать последнее целование, потому что отец услал меня за какими-то документами в благочиние.

Нина Дмитриевна

— Я уже ходила в храм, когда Елена Геннадьевна впервые привела туда Ирину Геннадьевну. Мы дружили с Еленой Геннадьевной, и я слышала от нее об Ирине Геннадьевне, которую потом узнала лично, оценила за деловые качества и попросилась к ней на клирос. Она прослушала и взяла меня, но на следующий день по стечению обстоятельств пришлось петь на левом клиросе и видеть недоумение на ее лице. «Ну вот, теперь скажет: «Болтушка легкомысленная», — подумала я, но — ничего подобного! Теплое отношение ко мне Ирины Геннадьевны не изменилось. Я всегда чувствовала, что она меня любит, и было радостно. Все мы радуемся, когда нас любят.

Я помогала ей в трапезной, и она всегда ставила меня на руководящие послушания, доверяла мне, а я гордилась этим и очень старалась.

Когда приехали сюда, часть братии медлила с переездом и я пыталась зацепиться около дома. Но поняла, что надо быть с братией, и решила поменять работу, чтобы чаще приезжать. Мне помогла Ирина Геннадьевна. Она порекомендовала меня батюшке и, когда я пришла просить благословение на новую работу, он взял меня сюда. Я очень ей благодарна.

...Я приезжаю, а они опять поют. Мне опять хочется. Я говорю: «Ира, ну теперь-то я с тобой петь буду?» Но опять ничего не получилось, и до сих пор я не там.

Когда она уже болела, то не показывала виду, что ей плохо, я и так знала. Отношения стали еще более теплыми. В ее глазах появился такой наплыв любви, который я видела лишь у одного старца, у которого окормлялся мой муж. Так же в последнее время смотрела Ирина.

С укором вспоминаю, как бегаю, а она лежит в комнате больная. Забежала, думала укорит, а она с теплом сказала: «Но ты же зашла?!» С ней было очень тепло, появилась какая-то светлая легкость. Может быть она сумела так себя приготовить к переходу, что тот мир сиял через нее?

Нельзя сказать, что я постоянно с ней общалась, но когда ее не стало, образовалась пустота. Оказывается, что было просто необходимо присутствие человека, и мне ее очень не хватает.

Священник Александр Гелашвили

— Когда я крестился, она помогала при Крещении. Я помню ее, женщину в очках. Отца Валентина не помню.

В 1995 году меня благословили на клирос, где я был до 2003 года. Восемь лет не маленький срок.

Когда я пришел, то пел хуже всех, имел слабый слух, но был очень радостным, горел желанием петь, а она — желанием научить, хотя из мужского коллектива ее мало кто в этом поддерживал. Один я. Мы нашли друг друга, и она много лет нами занималась.

Она могла долго и бескорыстно работать. Конечно, страдала, даже плакала, но несла свой труд, и на нее всегда можно было положиться. Таких людей единицы. Когда кто-то начинает жаловаться, что устал, что не может, что нет времени, я всегда вспоминаю Ирину Геннадьевну и думаю: «Чего ты устал?» Были живые свидетели того, как надо трудиться и молиться.

Меня всегда это поражало. Человек пришел из военного городка Новинки, встал в храме и стоял. Очень поддерживала отца Валентина. Я сам служу в храме и сейчас понимаю, как это важно, чтобы на клиросе был человек, который умрет вместе с тобой, но не уйдет. Она именно из таких.

Всю жизнь у нее копилось внутреннее напряжение, связанное с детьми, с постоянной колоссальной нагрузкой, а в последнее время она психологически успокоилась. Часто люди уходят из жизни совсем в другом состоянии: паника, оправдание, попытка зацепиться за жизнь, а она как-то успокоилась, ждала этого момента, шла к нему и, хотя была очень молода, смирилась. Это ее тоже очень хорошо характеризует.

Она органично вошла в Церковь, поняла суть, вцепилась в нее и держала, пока хватало сил. Потом отпустила и отошла ко Господу. Это идеал отношения к церковному послушанию.

Александра Сергеевна

— Когда я первый раз приехала в Игнатьево, Ирина Геннадьевна в трапезной кормила меня борщом. Потом я увидела, что она регентует, и удивилась: «Надо же, регент, а кормит борщом?!»

Однажды летом я отравилась в храме дикими ягодами, и мне было очень плохо. Ирина Геннадьевна взяла меня к себе и всю ночь за мной ухаживала. Меня это потрясло. Облик у нее был строгий, даже суровый, а тут вдруг открылась такая заботливость, которую я ничем не заслужила! «Надо же», — опять подумала я.

Думаю, что ее ранний уход связан с тем, что на Небе ее помощь и молитва еще более значимы. Там она тоже о нас заботится.

Валентина Николаевна

— Я увидела ее первый раз за трапезой: кудряшки и очки. Как нам ее представили — не помню.

Мне всегда хотелось петь, а ее я боялась, но спросила однажды: «Ирина Геннадьевна, а можно мне петь?» Думала, что это очень просто. Она говорит: «Пойдемте, я Вас послушаю». Пошли. «Что Вы споете?» — и смотрит на меня через очки Я попробовала воспроизвести что-то церковное — в голове слышу, а спеть не могу. Она ждет. Я постояла-постояла и спела итальянскую партию «O solo mio». Она сказала: «Ну, со слухом у Вас все в порядке. Только благословитесь у батюшки». Так я пришла на клирос.

Я тогда не знала, что когда тебя донимают — это очень хорошо, значит, ты всем нужен, а когда тебя не донимают, значит, ты никому не нужен. Когда меня со всех сторон донимали, я помню, была расстроена, угнетена, не знала, куда податься. Я бросилась к ней: «Меня все замучили, Ирина Геннадьевна, что мне делать?!» — и на колени к ней. Ее движения не забуду никогда. Она меня сгребла материнской рукой, обхватила, сильно прижала всей пятерней, — и я успокоилась.

Собрались первый раз в трапезной накрывать стол. Ирина сидит со своим кондуитом. Гордо сидит. Независимо. «Ну, кто что будет делать? Вы что будете делать, Валентина Николаевна?» Я возьми и брякни: «Ну да, Вы будете петь на клиросе, а я буду на кухне стоять». Как сказала, так и застыла, а Ирка заплакала и полетела к себе.

Я металась, как крыса на тонущем корабле, и не знала, как мне ее к себе расположить. Приближалась Пасха. Тогда я купила самое красивое яйцо, повернула Ирину к себе на клиросе, и сказала: «Прости меня, Ира, Христа ради», — и поцеловала три раза. У нее глаза засветились. Это называется свой человек, с которым можно пойти в разведку.

Я ходила к ней в последний день. Она была ровная, настроение нормальное. Помню ее лицо: обычное, спокойное, ни грусти в глазах, ни паники. Я только сказала: «Ира, держись!» Поцеловались, и ночью она умерла. Сильная была женщина.

Когда здесь заходила к ней, она была как будто немножко растерянная, как тут будут без нее? Никогда не забуду эту пятерню: сгребла, как снегоуборочная машина, притянула, обняла и все рукой хлопала по мне. Вот, какая.

Александра Владимировна
(в девичестве Коробова)

— Яркий летний день в Игнатьеве, на скамейке Ирина Геннадьевна, не одна — с сыном Димой (ему около четырнадцати лет). У него болезненный румянец, какая-то болезнь дыхания. Ирина Геннадьевна пришла в храм помочь своему ребенку. Как следствие, отец Валентин благословил ее «включаться в службы», помогать на клиросе. Петь, не понимая что и зачем, не в традициях Игнатьева. Ирина Геннадьевна благословлена и в воскресную школу.

Так мы встретились впервые. Батюшка велел мне ввести Ирину Геннадьевну в курс дела. Что ценно, она не будучи человеком спокойным и безэмоциональным, слушала и внимала скучному рассказу о принципах соединения октоиха и минеи достаточно мирно, без подначек-подковырок, вопросов задавала немало, и они были по делу. Быстро начала и с облачениями возиться шить-кроить-зашивать, и с кухней. Скоро забросила жилье в Новинках и перебралась на колокольню — чтоб времени не терять на дорогу (нет, работать-то в Куровской музыкальной школе она продолжала, но не это было основным). Ирина Геннадьевна была человеком Дела. Размышлять-рефлексировать-философствовать было не ее. Коронный вопрос по любой теме-проблеме: «Сделать-то что нужно?» И вопрос этот был без надрыва, на улыбке и задавался быстро, как правило, сразу, как проблема возникала...

Зима. Святки. Очень слякотно. Поднимаюсь по ступеням зеленого дома в Медведкове. Всем ясно, что Ирине осталось быть здесь недолго. Она, мне показалось, надеется. Понимает, что недолго, но не разумеет, насколько недолго. Спокойна, не озлоблена. Говорит, что живот стал не ее, что устает быстро, очень быстро, и что почти ничего не может. Но не грустна, не озлоблена, не апокалиптична. Без истерик. С достоинством.

Царствие Небесное, место покойное рабе Божией Ирине!

29 января 2012 года

  Фото