Судные дни
Совершенно справедливо считается, что усыновление ребенка — дело, требующее определенных усилий. В этом деле есть две неравные части: принятие самим человеком решения об усыновлении, и затем сам процесс, который выглядит, в основном, как хождение из кабинета в кабинет, добывание разнообразных справок и подписей должностных лиц, получение в итоге уже внешнего по отношению к человеку решения государственных органов передать именно ему и именно этого ребенка.
Первая часть — таинственная, интимная и с трудом поддающаяся рациональному истолкованию. Зачем и почему мы хотим детей? Не пускаясь с сложные рассуждения на эту тему, скажу только, что мне решение далось относительно легко и довольно рано. Старшего сына, Антона, я усыновила в возрасте до 30 лет, второго, Данилу, — спустя 3 года. Первый ребенок у меня появился уже более 10 лет назад, так что мои размышления на заданную тему имели возможность созреть.
Вторая часть в деле усыновления тоже не показалась мне запредельно трудоемкой. Сам процесс занимал примерно по 9 месяцев, вызывая невольные ассоциации с беременностью. Когда обычная будущая мама чувствует шевеление плода — это происходит примерно на середине срока, — будущий усыновитель с папкой, в которой наполовину собраны бумаги, тоже предвосхищает скорое появление в его семье новой человеческой жизни.
Сначала органы опеки по месту жительства усыновителя должны дать принципиальное заключение, что этот человек может взять на себя заботу о ребенке. На данном этапе необходимо засвидетельствовать, что ты не состоишь в конфликте с уголовным кодексом, имеешь пропитание на себя и будущее чадо, а также не болен тяжкими недугами. Требования по здоровью умеренные: рака нет, сердце обещает биться долго и счастливо, кровь обычная, красного цвета.
Самыми запоминающимися были встречи с неврологом и психиатром при усыновлении старшего ребенка. К неврологу мне довелось попасть 31 декабря. Это был рабочий день, но женщина-невролог встретила меня очень нервно и сказала мне, что это вообще эгоизм с моей стороны — придти, когда уже никто не работает.
Психиатр отнесся ко мне подозрительно и долго расспрашивал о моей мотивации взять ребенка из детского дома. Когда он узнал, что я не состою в браке, он спросил с иронией: «Что, все мужики сволочи?» Я сказала: «Нет». «А Вы понимаете, — заявил он, — что когда Вы берете ребенка, Вы его обрекаете на то, что у него никогда не будет отца?» Я уже не помню, что я ответила, но если бы у меня было время на обдумывание ответа, я бы сказала: «Зато я обрекаю его на то, что у него будет мать».
Тем не менее, было видно, что психиатру не хотелось ставить разрешающую подпись в моей медицинской справке. Он внимательно всмотрелся в мои глаза и спросил: «Почему это у Вас зрачки широкие?». А надо сказать, что у наркоманов бывают какие-то особенности зрачков, я уже не помню подробности на эту тему из курса медицины, которую учила давно. Но я нашлась, что ответить: «У меня близорукость». Действительно, близорукость тоже влияет на ширину зрачков.
Психиатр неохотно поставил в итоге свою подпись. Придраться ко мне с наркологической точки зрения было невозможно. Сейчас мне, конечно, забавно, все это вспоминать…
После того, как органы опеки по месту моего жительства дали мне разрешение на дальнейшие шаги по усыновлению, я обратилась в Министерство образования Московской области, где имеется база данных на сирот соответствующего региона. Я как раз хотела взять ребенка из Подмосковья, поскольку знала, что в Москве детдомовцы относительно хорошо обеспечены всем необходимым, а в других частях нашей страны — гораздо хуже, и мне хотелось помочь тому, кто находится в более тяжелых условиях. Поехать куда-то в Тверскую, Ярославскую и прочие области — далеко, а Подмосковье — вот оно, рядом.
Так я оказалась в Орехово-Зуево при усыновлении первого ребенка и, спустя 3 года, в городе Железнодорожном при усыновлении второго.
Встреча с Антоном была незабываемой. Директор детского дома, умная и внимательная женщина, посмотрела на мои свежесобранные документы, поговорила со мной и пригласила к себе в кабинет маленького мальчика на тоненьких ножках. Его звали Любомир и ему на тот момент не исполнилось еще пяти лет. Любомиром назвала его мама, лишенная родительских прав. Почему? — история умалчивает. Имя ему я потом поменяла.
Директор детского дома стала задавать мальчику вопросы на выявление его общего развития: «Что это лежит на столе? Правильно, книга. А какого она цвета? Нет, не зеленого. А как этот цвет называется? Желтый. Молодец!»
Потом она предложила и мне задать вопросы мальчику. Я стала спрашивать примерно то же самое. Антон-Любомир более или менее мог назвать окружающие его предметы.
Потом директор детского дома спросила мальчика: «Ты хочешь, чтобы эта тетя к тебе еще приходила?» Антон-Любомир посмотрел на меня и сказал: «Да». Это слово решило его и мою судьбу.
А дальше был суд. У нас именно суд в итоге решает вопрос об усыновлении. Поскольку никаких канонических препятствий для моего материнства не было обнаружено, вердикт был получен положительный.
Никто из чиновников не чинил мне каких-либо препон, никто не вымогал денег. Процедура усыновления не стоила мне ничего, если не считать расходов на бензин. Никакой очереди из людей, желающих взять в семью ребенка, как я поняла, не существует. Пожалуйста, приходи и бери, если ты не совсем нищий, не уголовник и не тяжко больной человек. Искренне не понимаю, откуда берутся разговоры о том, что усыновление стоит страшно дорого и что нужно долго ждать в мифической очереди.
Чиновники были, в основном благожелательны. Некоторые из них, правда, не вполне ориентировались в том, какие дальнейшие шаги я должна предпринять в этом хождении из кабинета в кабинет, хотя по должности должны бы ориентироваться. Бывало, что меня отправляли не туда, куда нужно, и спорили между собой в моем присутствии о том, что мне дальше предстоит сделать.
Директора и воспитатели детских домов тоже встречали меня хорошо. Только однажды сотрудница того учреждения, где находился Любомир-Антон, хмуро выдала мне мальчика для общения в пустой узкий коридор, в котором не было ни одного стула и вообще ни одного предмета. У меня с собой была машинка. Мы с будущим сыном сели на пол и стали катать эту машинку друг к другу… Почему-то это запомнилось, хотя, в сущности, ерунда.
Из формальных трудностей, пожалуй, можно вспомнить только то, что медицинское заключение было действительно 3 месяца. Его необходимо получить, чтобы органы опеки по месту жительства дали разрешение на дальнейшие шаги. Но все дальнейшие шаги пролегают по тропинке от Министерства образования через детский дом в суд, и пробежка по ней длится больше 3 месяцев, поэтому при первом и при втором усыновлении мне приходилось получать эту замечательную справку дважды: к моменту судебного заседания она должна быть свежей. Врачи помнили меня и удивлялись, зачем я к ним явилась во второй раз. Наиболее разумные из них ставили подпись на положенном месте без повторного обследования.
О последствиях двух выигранных судов я расскажу в следующих записках.
Детский дом за спиной
Дети постепенно привыкали тому, что они обрели семью. Когда Антон у меня только-только появился, у нас был такой случай. Мы были на приходе, неподалеку от храма. Я ждала встречи с одним человеком и в это время общалась с другими взрослыми людьми, а сын гулял поблизости. Но вот Антону стало скучно, и он направился ко мне. Я ему сказала: «Ты подожди пока, я сейчас закончу одно дело и к тебе приду». Ребенок с некоторой грустью согласился, понял: мама занята. А потом спросил: «Можно тебя поцеловать?»
Обычному ребенку едви ли в голову придет задать подобный вопрос…
Конечно, можно поцеловать!
Другой случай произошел с Данилой, тоже рядом с храмом и тоже сразу после свершившегося усыновления. Я должна была отойти ненадолго по делу и собралась оставить сына поиграть одного. Дело было зимой. Ребенок сделал горку из снега там, где летом у нас обычно бывают клумбы с цветами, взобрался на эту горку и, кажется, был очень увлечен игрой. «Подожди тут чуть-чуть» — сказала я, уходя. «Еще придешь?» — спросил он меня. Значит, ребенок мог предположить, что взрослый человек, начавший с ним общение, может оставить его сидеть на сугробе и больше не вернется. Но таков его социальный опыт, опыт оставленности взрослыми, поэтому стоит ли удивляться?..
Когда Данила пришел в нашу семью, он удивлял и озадачивал меня и няню — была тогда няня — тем, что, желая получить, например, игрушку, конфету, мороженое, — падал и громко кричал или просто падал и лежал. Причем это могло произойти на улице, в холодную погоду. Няня спросила меня: «Что делать в таких случаях?». Я сказала: «Ничего не делать. Его требование не выполнять. Ждать неподалеку и не особенно обращать на него внимание». — «Но ведь он может простудиться…» — «Не простудится. Если будет действительно холодно, то он встанет». — «Но ведь люди мимо ходят, смотрят». — «Ну, и что? Рано или поздно он все равно сам встанет». Конечно, помимо этого нереагирования на его способ требовать желаемое, мы еще в перерывах между подобными эпизодами объясняли: хочешь любую вещь — попроси, если тебе это полезно будет — мы дадим, если не полезно — не дадим, но падать и кричать не надо. Старались объяснять, как могли, что такое «полезно» — «не полезно», хотя, мне кажется, Данила не понимал этого, а воспринимал все равно как проявление произвола взрослых. Потом все-таки дорос, но на тот момент было важно: истерическая форма заявления о своих потребностях не должна была получать подкрепление и не получала ее. Зато на нормально выраженные просьбы мы откликались. Неудивительно, что через некоторое время мы перестали наблюдать припадки.
В течение долгого времени после усыновления Данила по вечерам набирал из кухни с собой еду — хлеб, сыр, колбасу — и прятал под подушку. В любой момент можно было под его подушкой найти богатые припасы. Его навык бросаться на все, что предлагает взрослый и что имело в его глазах ценность, то есть на конфету и игрушку, имел однозначно детдомовское происхождение. Все очень просто: если ты первый не схватишь, то другой схватит, а ты останешься ни с чем.
Умение поддерживать чистоту окружающего пространства не свойственно ни старшему, ни младшему. И до сих пор этот навык не вполне привит. Бутылочки из-под выпитого «Актимеля» вперемешку с грязными носками, карандашами, фантиками, таблетками белого и желтого цвета, монетами, кусочками шоколада со следами зубов по краям, а также с тесемками и шнурками лежат по всей комнате. Тарелка, в которой остались два пельменя от ужина, — на полу около компьютера (очень удобно питаться, не отвлекаясь от игры). Покрывало на моем диване — в неизвестных науке пятнах; оказывается, это пролит йогурт, а проникающая способность йогурта поражает воображение: сквозь покрывало и постельное белье густая молочная масса достигла мягкого покрытия дивана.
Я вразумляю, объясняю, что так делать нельзя, требую прибраться, вооружаю детей тряпками и отправляю в неравный бой за чистоту. А что толку? Через пару дней похожие пятна выявлены на диване Данилы. Теперь хотя бы понятно, кто это сделал, потому что раньше ни один не признавался и оба кивали друг на друга.
Я перестала приглашать друзей в гости. Квартира, уязвляемая пельменями и йогуртами, быстро приобретала удручающий вид. И стоило ли делать ремонт? Может, лучше не тратить деньги зря и ждать, когда дети вырастут. Ведь не всю же жизнь они будут все это вытворять, я надеюсь…
Две половины головного мозга
Я врач по образованию, но только став матерью, поняла, зачем головной мозг человека разделен на два половины. Одна половина отвечает за профессиональную жизнь, вторая — за дела семейные. Интеллектом и чувствами ведают обе. Разделение — именно по сферам жизни, иначе невозможно с этой самой жизнью справиться.
Сижу я, например, на конференции, доклады слушаю, одна половина мозга с удовольствием их воспринимает, другая половина в это время думает: «В перерыве обязательно нужно дозвониться до детской поликлиники и записать Антона к педиатру».
От профессиональной жизни можно отдохнуть во время отпуска, от материнства — никогда. Отпуск, полученный у работодателя, является временем чрезвычайного родительского напряжения.
И почти никаких выходных, никаких свободных вечеров — в смысле возможности полного расслабления — не существует. Постоянная смена режимов: ранним утром нужно развезти чад по школам (они учатся в разных школах, что усложняет дело), затем работа, затем дом. Если меня сейчас из-за усталости не особенно интересует, чем они там заняты в своей комнате, то один из них обязательно сам придет и с восторгом сообщит: «Прикинь, я кровокрыла завалил!» (то есть убил монстра в электронной игре).
Моя попытка заснуть прерывается тем, что старший сын направляет мне свет фонарика прямо в лицо. Вот, чего он хочет? Смеется и молчит. Общения он хочет. А как он должен об этом по-другому заявить? Ведь не скажет же он: «Мама, давай поговорим с тобой о творчестве Набокова».
Дверь моей комнаты, кажется, когда-то запиралась изнутри… Щеколда давно сорвана, и восстановление ее не планируется. Зачем? Ведь когда дети, торжествуя, обыгрывают меня в привычных для них компьютерных стрелялках, та половина головного мозга, которая отвечает у меня за профессиональную деятельность, все же отдыхает.
И жизнь, преисполненная впечатлений, продолжается. О ней — следующая моя записка.
«Позови, когда тебя будет бить током!»
Так с ехидством сказал Антон Даниле, когда тот самостоятельно собрал электроприбор из шнура с вилкой и лампочки, воткнул его в розетку, в этот момент произошло замыкание, и лампочка перегорела.
Мы живем в постоянной боевой готовности к разным неприятным происшествиям, в состоянии мобилизации физических и психических сил.
Когда Антон был маленьким, я пару раз втягивала его, перевесившегося в окне, назад, в квартиру, прихватив со спины за пояс брюк.
Однажды он же был в паломнической поездке со мною в Сергиевом Посаде и попросил мой телефон «поиграть». Я дала и отвлеклась. Всякий православный человек знает, что в Лавре есть, на что отвлечься. А в это время сын скачивал какие-то игры с какого-то сайта на телефон и потратил несколько тысяч рублей. Я неожиданно узнала об этом позднее, получив необычно большой счет за услуги связи.
Чем старше дети, тем причудливее их затеи. Один одноклассник Антона, такой же пятнадцатилетний лоб, на досуге взломал электронную систему школы и от лица учителя физики рассылал другим учителям и родителям сообщения, которые должны были вогнать в краску всякого, кто их получил: уж такая там использовалась лексика. Мой сын и еще двое таких же, все ученики одного класса, пришли к главному «герою» в момент, когда тот был как раз в творческом процессе. Антон только лишь гораздо позднее понял, какая это была гадость, свидетелем и невольным соучастником которой он стал. Но в тот момент вся затея, очевидно, воспринималась им как остроумная шутка и гусарская удаль. Он не остановил зачинщика и даже дал совет: «А давайте перенесем родительское собрание…» Сам ничего не делал, пальцами по клавишам не бил, стоял за спиной главного «героя». А потом был вызов меня в школу к директору и много неприятных разговоров, в которых пришлось и мне, и ему принять участие. Надеюсь, он вынес из этой истории разумные уроки…
Так что когда я лежу вечером на диване и отдыхаю, прикрыв глаза, а из соседней комнаты раздается резкий хлопок — я не удивляюсь: это мои дети петарду взорвали, хотя я запрещала брать петарды. Ничего особенного. Обычное дело. Я открываю глаза и иду наводить порядок.
В своем кругу
Усыновляя ребенка, человек создает ему круг общения, и большое значение имеет, кто в него войдет. В нашем случае это, в первую очередь, моя мама. Она вышла на пенсию как раз в то время, когда у меня появился Антон. Всю предыдущую жизнь проработав в высшей школе, она теперь сосредоточена на домашних делах и воспитании внуков.
У старшего сына есть также крестные родители, которые были выбраны мною. Младший достался мне крещеным, и никакой связи с его крестным отцом у меня нет.
Также в кругу детского общения находятся священники, учителя и врачи. Выбор некоторых людей из этого ряда был определен мною, другие были предложены государственной системой — в частности, системой образования. Когда дети только появились и была настоятельная потребность в медицинской коррекции того наследия, которое передано нам из детского дома, я обращалась к специально выбранным мною квалифицированным докторам. Так же и в отношении педагогики: у старшего близится время государственной итоговой аттестации, и его готовят к ней репетиторы на дому.
В центре круга — сам ребенок. Круг предопределяет то, с какими человеческими душами он контактирует. Условная внешняя граница созданной усыновителем среды полагает невидимую защиту от внешнего мира, который может иметь растлевающее воздействие.
Универсального средства, которое бы охраняло от всех угроз и соблазнов, все равно нет и быть не может. Невозможно выстроить замок из золота и хрусталя, посадить туда ребенка и закрыть его на ключ. Есть друзья, есть одноклассники, соседи по даче… Многоликий, очень полиморфный по своему нравственному и культурному качеству социум находится прямо за дверью. Поэтому задача близкого, подобранного усыновителем круга — не столько физическое ограждение от зла, сколько привитие способности делать выбор в пользу добра. Почему и как? А по примеру. Мы не курим, потому что смотрим на крестных, на батюшек, на всех людей из близкого круга: никто не курит. Как можно глотать вонючий дым? Мы разве сумасшедшие, чтобы делать это?
И так в отношении ненормативной лексики, пьянства и наркотиков. Пока это работает. Может перестать работать в том случае, если ребенок решит: а мне все равно, что там кто-то не колется, я хочу — и буду. Иными словами, есть риск, что ребенок перечеркнет опыт своего круга и сам разобьет эту защитную границу.
Риск такой есть. И не только в отношении усыновленных детей.
Чем интересно воспитание детей — это живой эксперимент, и никто никогда не знает, к какому результату придет. Но все же, во-первых, будем делать, что можем и умеем, чтобы придти к добрым итогам, а во-вторых, надеяться, верить и полагаться на помощь, которую Бог умеет подавать именно в тех случаях, когда усилий самого человека не достаточно.
Специалист по ежам
Кто я для них?
Когда мы отдыхали на даче и как-то раз гуляли по полю, нам попался ежик. Мы не могли пройти мимо и приняли горячее участие в его судьбе. Я сняла с себя свитер, завернула в него ежа и в торжественном сопровождении детей принесла его домой. Дальнейшие наши благородные попытки оказать невольному гостю наше радушие ни к чему не привели. Еж наотрез отказался от налитого ему молока и недовольно фырчал, сжавшись в клубок. Оставленный на ночь вместе с нами в домике, он ходил, царапая коготками по полу и не давая нам спать. В итоге мы его, конечно, отпустили.
А через год, тоже на даче, другой еж попался нам. При сем присутствовали не только мои дети, но и друзья моего старшего сына. Я как раз в тот момент подошла к ребятам, и Антон с гордостью сказал своим товарищам: «Это моя мама. Она специалист по ежам». Значит, он помнил происшествие годичной давности.
А я до сих пор думаю, что статус специалиста по ежам — самый почетный из всех моих статусов.
Я глава семьи. Или вожак стаи? Второй вариант не стоит поспешно отрицать. Своим домочадцам я в шутку говорю, что выполняю по отношению к ним три функции, которые относят меня к миру животных. Это функции рабочей лошади, дойной коровы и ездовой собаки. Рабочей лошадью я являюсь всякий раз, когда выполняю домашнюю работу. В качестве дойной коровы я обеспечиваю семью деньгами. А ездовая собака я на том основании, что вожу детей на машине.
Но если серьезно, кто я для них? Бытует мнение, что усыновленные дети все равно хотят встретиться со своей «настоящей» мамой, той, которая родила. Мои — нет, не хотят. Я специально спрашивала, и ответ получала однозначный, и видно, что совершенно искренний.
Мама — это я. Хорошая или плохая, какая есть. Раздражающаяся на них, берущаяся за ремень каждый раз после родительских собраний, подгоняющая их по утрам, чтобы не опоздали в школу, отказывающая в покупке чипсов, разнимающая их, когда они толкаются между собой из-за того, кто будет первым чистить зубы у раковины (чтобы чистили оба одновременно — такого никогда не бывает, или бывает очень редко, как появление двух царей на одном престоле).
Вот именно такая я мама. И еще я та мама, которая их любит и которую они любят. Единственная.
Когда наступит осень?
Цыплят считают по осени. В каждом деле должен быть рубеж, когда можно подвести итоги и сказать: это успех, или наборот, провал. Где такой рубеж в усыновлении, перешагнув через который можно облегченно сказать, что дело закончено, обязательства выполнены?
Когда я крестила старшего, Антона, то купила довольно больших размеров серебряный крестик и цепочку, рассчитанные на взрослого мужчину. Я думала: сейчас он их носить не станет, я буду хранить их и вручу ему в день его восемнадцатилетия. Вот так символично: дескать, мое воспитание закончилось, отныне ты отвечаешь за себя перед Христом сам.
Совершеннолетие сына — это время подведения итогов? Или нужно заглядывать дальше, в ту неведомую и счастливую пору, когда неспившиеся и не прокуренные дети принесут мне первых внуков?
Думается мне, что рубеж этот намного дальше и в тесные рамки земной жизни не помещается. А пока я занимаюсь житейским делами, хожу, дышу, улыбаюсь, и итоги своему опыту усыновления я сейчас не подвожу.
Анна Черкасова,
заместитель руководителя службы милосердия
храма Покрова Пресвятой Богородицы