Вероника Кузнецова. Лекарство для Русалочки

«Мало чего я в детстве боялся так, как этих "добрых светлых" сказочек», «в них жестокость, граничащая с садизмом», «очень мрачные», «пугают не столько отрубленные части тела, сколько душевные страдания главных героев…». Подобные суждения можно встретить практически в любой дискуссии о творчестве Ганса Христиана Андерсена, и все они неизменно сводятся к вопросу — «чему такие "сказки отчаяния" могут научить детей?»… Иногда им задаются и православные родители, которые, хоть и знают, что Русалочка искала бессмертную душу, всё же не могут примириться с тем, что ради нее она потеряла язык и бросилась «с корабля в море».

Однако всякий, кто хоть раз читал сказку, знает, что героиня Андерсена не похожа ни на фольклорную утопленницу, которая после Троицына дня щекочет до смерти крестьян в дубравах, ни на соблазнительницу-ундину, на которой, пишет Николай Гумилев, «горит ожерелье / и рубины греховно-красны» (именно с такой «бесовской русалкой» сравнивается любострастная Людмила Рутилова из «Мелкого беса» Сологуба). Русалочка Андерсена и не диснеевская Ариэль, которая — просто взрыв вполне земной огненно-рыжей радости. Русалочка Андерсена — эфемерно нежное создание, по сравнению с которым кажутся слишком плотскими девы Уотерхауса, простое как голубь, которое облеклось в любовь и получило чрез это бессмертную душу. Почему же Андерсен для выражения христианских тем использовал столь сомнительные, на первый взгляд, фольклорные образы — русалочек с устрицами на хвостах, ведьму в доме из человеческих костей — образы, которые могут ввести некоторых читателей в заблуждение?..

Проведем параллель с родственной «Русалочке» сказкой Андерсена, «Дочерью болотного царя». Болотный царь похитил египетскую принцессу, и родилась у них дочь — днем Хельга была красива как мать, но зла как отец, ночью же превращалась в омерзительную на вид жабу с чистым сердцем. Несчастного ребенка приютила и вырастила кроткая жена викинга. Однажды из похода на Север тот привез плененного христианского священника. Ночью Хельга, будучи еще добрым земноводным, спасает молодого человека (сцена, где священник, держа перед собой громадную жабу, скачет на коне под алеющим предрассветным небом и поет псалмы — чудесна), но с восходом превращается в жестокую красавицу и нападает на «раба, безбородого». И вдруг… Безымянный христианин — просто Христианин — стал казаться Хельге «могучим волшебником, посвященным в тайную науку. Он ведь чертил над ней таинственные знаки, творил заклинания!» (= осенял ее крестным знамением и молился). Мне кажется, в этой строчке — секрет всех сказок мира. Ребенок (в данном случае — Хельга) может не понимать морали сказки, но, как песня матери, она незаметно западет в душу ребенка, «ловящего одни отдельные слова, не понимая их смысла, который станет ему ясным лишь с годами»...

Думается также, эта сцена — когда Христианин крестит Хельгу и молится и производит на нее тем самым колдовское впечатление — точно описывает маленького ребенка в храме: для него тоже всё непонятно, может быть, даже и страшно, он будто в сказочном лесу, слова молитвы для него — заклинания, хор — пение фей… — «во всех действиях… какая-то особая, сверхчеловеческая сила». Только потом он, как Хельга, поймет, что всё значит… А пока — достаточно этого. Именно поэтому внешняя форма сказки ни сколь не должна смущать. Как и «самоубийство» Русалочки, из-за которого оригинальная сказка часто считается отнюдь не детской и не совсем христианской. Но разве может умереть тот, кто любит?..

«Любовь — родоначальница жизни!» — таков рецепт исцеления в «Дочери болотного царя» предлагали ученые и мудрецы. «"Любовь — родоначальница жизни!" Но как же приготовить по этому рецепту лекарство? Да, вот тут-то все и стали в тупик». Все, кроме заглавных героинь. Русалочка исцелилась, когда соединила свою бездушную природу с живой душой принца — хотя принц не ответил взаимностью, ее любовь покрыла недостаток его. В «Дочери болотного царя» обожение тленной природы прописано еще более явно — священник говорит Хельге: «Дочь тины! (праха)… Из тины, из земли ты взята, из земли же ты и восстанешь!». И она восстает: сначала — в первом рождении («Египетская принцесса, как солнечный луч, проникла во владения болотного царя, и от их встречи произошел цветок»), потом — во втором, во встрече с Богом, под Чьим светом цветок смог раскрыться.

Путь Хельги короче — она сразу полюбила Бога, да так, что даже «не смотрела на смуглое мужественное лицо жениха», которого обрела после перенесенных бед, — она устремляла свой взор лишь на «усеянный светлыми звездами небесный свод», дыхание которого спасло ее однажды. В итоге Хельга просто исчезает из земной жизни, хотя могла бы и повеселиться вволю свои «триста лет» (у Русалочки тоже была такая заманчивая возможность). Этот путь условно можно сроднить с путем сверхъестественного богопознания (при чтении не покидает чувство, что, несмотря на вполне «естественные» поучения Христианина и собственный опыт, духовное прозрение Хельги — одна лишь Божья благодать, ощутив которую, в мгновение героиня будто просыпается «от страшного сна»). Дальнейший путь Хельги — чем не метафора монашеского?..

Путь Русалочки — естественный, земной, несмотря на всю «волшебность», он максимально приближен к нашей жизни: сначала героиня лелеет некую мечту («белого мраморного мальчика» родом оттуда, где пахнут цветы); потом влюбляется «всем сердцем, всеми помыслами» в красивого принца, который похож на ее детские грезы; вступает в договор с темными силами, пьет бесовский напиток, который на вид — безобидная ключевая вода, а на деле — кровь ведьмы, в чьем кипении — крокодилий плач; потом, не находя взаимности, претерпевает страдания, очищается ими и довершает приобретение бессмертной души добрыми делами — приносит страждущим исцеление и отраду. (Андерсен удивительно поэтично описывает главный принцип доброделания: «Если найдем доброе, послушное дитя, радующее своих родителей и достойное их любви, мы улыбаемся, и срок нашего испытания сокращается на целый год; если же встретим злого, непослушного ребенка, мы горько плачем, и каждая слеза прибавляет к долгому сроку нашего испытания еще лишний день!». То есть, спасение приходит через других, через совершенное со-страдание и со-радость им без ожидания благодарности — ведь дочери воздуха невидимы (впрочем, Русалочка это уже познала — принц так и не понял, что это она спасла его, причем, дважды)).

Да, ребенок также может не понять этого, ребенку может стать грустно оттого, что сказки Хельги и Русалочки не закончилась «долгими и счастливыми» свадьбами, что одна героиня превратилась в увядший лотос, другая — в пену морскую. (Я и сама в детстве не могла читать «Русалочку» из-за этой холодной, как море, боли, а из «Дочери болотного царя» запомнила только семейные склоки аистов). Но ребенок обязательно почувствует, что за этим грустно-светлым волшебством есть что-то еще… что не всё так просто… что сказки всегда заканчиваются счастливо, а значит, есть что-то, что остается, когда вянет лотос и растворяется в соленой воде пена. Есть любовь. В нужное время ребенок вспомнит, что именно о ней, обнимающей всё, эти сказки. Ведь именно любовь стала тем самым лекарством для героинь: для Хельги — любовь к Богу, для Русалочки — любовь к людям и, чрез них, — к Богу. Вот такое лекарство, от которого так легко героиням плакать — в первый раз, по-настоящему. Лекарство, которое нужно принимать каждому. Почему бы и не по рецепту сказки?..

Иллюстрация – Бориса Диодорова